Владимир Сафронов – петербургский прозаик, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Публиковаться начал в 1993 году, работает в разных жанрах: современная проза, социальная фантастика, художественно-документальная проза.На текущий момент является автором 13 книг, в том числе романа «Блокадник» (Эксмо, 2023), сборника фантастики «Чувство времени» (Союз писателей Петербурга, 2024), трилогии «Музыка памяти» (Книгиздат, 2023), сборника современной прозы «Вечное подождет» (Перо, 2025).
Федор Иванович сидел на маленькой лавочке за углом дачной веранды и прилаживал новое древко к граблям. Послышался скрип калитки и женский смех. Федор Иванович встрепенулся: «Машунька, внученька!» Поспешно отбросил грабли и вышел на пятачок перед крыльцом. Через мгновение его любимица, двадцатипятилетняя красавица Маша уже висела на шее у старика.
– Дедуля, с праздником!
– Спасибо, родная. Ну, наконец-то добрались до деда.
Рядом ожидал своей очереди обняться ее муж.
– А угадай, что мы привезли? Никита, покажи.
Муж принялся снимать рюкзак, и едва лишь успел приоткрыть его, окружающее пространство наполнил ни с чем не сравнимый, знакомый каждому петербуржцу запах свежей корюшки.
– На Финляндском рыбаки продавали, свежайшая! Мы сразу три кило взяли.
Маша восторженно тараторила, извлекая объемистый пакет. Сквозь несколько слоев полиэтилена блеснули серебром налитые рыбьи тельца. Никита широко улыбался, наслаждаясь произведенным эффектом. Ни он, ни Маша не заметили, как вдруг окаменело лицо Федора Ивановича, он даже чуть пошатнулся, зажмурив глаза. Но это продлилось всего лишь миг.
– Ну, тогда чистить и жарить – вам! В дом ступайте, там бабушка направит. А я сейчас кое-что доделаю и подойду.
На День Победы они всегда собирались на даче у деда – так в семействе Егоровых называли главу рода.
В минувшем феврале Федору Ивановичу исполнилось восемьдесят, но он был на удивление крепок и бодр, с удовольствием работал в огороде, поддерживал дом. Только давление порой шалило. «Блокадная закалка», – объясняли феномен врачи, и в этом была большая доля истины. Встретив войну одиннадцатилетним пацаном, Федор Иванович провел самые страшные первые полгода блокады в осажденном городе, потеряв всех родных, но выжив наперекор всему.Дачу он начал собственноручно строить еще в конце шестидесятых, когда внезапно привалило счастье заполучить от государственной организации шесть соток на Лемболовском озере. На дачу они с женой, Натальей Андреевной, выезжали обычно в апреле и жили тут до устойчивых осенних заморозков. Обширных огородов не сажали, не в пример соседям, в основном разводили цветы. Жили в свое удовольствие, наслаждаясь природой и спокойствием, благодаря судьбу за каждый новый день, проведенный вместе.
Игорь, единственный сын Федора Ивановича, с невесткой Александрой приехали еще с вечера, и теперь, с прибытием их дочери с зятем вся небольшая семья была в сборе. Женщины заканчивали последние приготовления к застолью. В этом году праздник планировался с особым размахом: все-таки шестьдесят пять лет победы – это дата! Увидев корюшку, Наталья Андреевна всплеснула руками.
– Господи, Машенька, вот это сюрприз! Я сто лет корюшки не ела, – она даже закатила глаза, вдыхая божественный огуречный аромат. – Только… Ты не знаешь, что дед наш корюшку терпеть не может?
– Правда что ли? – внучка округлила глаза. – Первый раз слышу…
– Как ни странно, он даже вида ее не выносит, – развел руками Машин отец.
Видимо, это было откровением и для его жены.
– Хм, а я и не примечала как-то… А отчего ж это? Он же потомственный ленинградец! Может, аллергия какая-то?
– В том-то и дело, что нет у него никакой аллергии, – махнула рукой Наталья Андреевна. – А вот не ест и все. Я как-то пробовала допытаться – ничего не ответил. Ну и ладно, нам больше достанется, верно?
Федор Иванович вернулся к своей скамеечке за верандой, сел, привалившись спиной к посеревшим доскам. Взял в руку недоделанные грабли, приподнял и посмотрел через поржавевшие зубья на полоску неба между двух елок, вымахавших на краю участка. Но увидел он совершенно иное.
Черный левобережный портал Большеохтинского моста с уходящей за Неву ажурной сетью поперечных стяжек между могучими арочными фермами. Десяток пикообразных выступов поверху портала, как зубья граблей воткнуты в серое ленинградское небо. Внизу – режущее глаза белизной замерзшее русло реки, лишь кое-где зияют во льду черные провалы от разорвавшихся снарядов.Вся картинка – строго черно-белая, в ней нет ни единой краски. Люди в черном, похожие на тени, с ведрами и бидонами в руках, сгорбившись, медленно идут по Калашниковской набережной к крутому спуску. А потом ползут по скользким ступеням вниз, к прямоугольной проруби. Возле нее очередь, люди еле шевелятся, некоторые сидят на льду почти неподвижно, все их силы ушли на то, чтобы добраться сюда, и набрать воду получается с трудом.Федя – один из этих людей. Дома, в Дегтярном переулке, ждет мать, которая уже почти не может двигаться. Как хорошо, что от их дома до Невы каких-то полтора километра, ежедневный поход за водой занимает у Феди около часа. Страшно представить, как живут те, чьи дома далеко от реки. Топить снег невыгодно, к тому же он очень грязный, как ни фильтруй. Дров почти не осталось, но соседский парень завтра обещал показать лаз в подвал под разбомбленным домом, откуда можно вытащить пару досок. Взрослому туда не проникнуть, и развалины могут обрушиться каждую минуту, но другого выхода нет.Февральская вьюга не прекращается ни на час, уже который день. И хотя сейчас, в феврале, мороз уже не такой убийственный, как был месяц-два назад, этот ледяной ветер с колючей пургой пронизывает до костей, легко проникая сквозь два пальто и мамину шаль, забирается в рукава и под воротник. Двойные варежки не спасают, одна рука уже примерзла к дужке четырехлитрового бидона. Но самое страшное – это намочить их, набирая воду, потому что тогда не миновать обморожения.Все время невыносимо хочется есть, мысли крутятся только вокруг еды, это давно стало мучительным наваждением. Со вчерашнего дня иждивенцам и детям увеличили норму хлеба на пятьдесят граммов, но это все равно ничтожно мало. И этот хлеб нужно еще добыть, часами простаивая на смертоносном ветру в нескончаемой очереди… Об этом хлебе из опилок и отрубей, сыром, но безумно вкусном – все мысли: и когда засыпаешь, глядя в покрытую изморозью стену, под горой промерзших одеял и пальто, в зимней шапке, и когда просыпаешься, содрогаясь от холода. Но утром еще важней мысль: а жива ли мама? Подойдешь, приподнимешь с головы одеяло, услышишь хриплое дыхание – и отлегло. Надо собираться за хлебом, потом за дровами, потом за водой, потом топить печку и готовить подобие обеда из того, что осталось в железном ящике под кроватью: чуть-чуть муки, немножко крупы, промерзшие картофельные очистки и сокровище: плитка столярного клея. Этим надо распоряжаться очень аккуратно, но Федя умеет, да и мама подсказывает, что и как делать, хотя почти не встает.
Сегодня у Феди день рождения, ему исполнилось двенадцать. Это обнаружилось случайно, сегодня утром, когда он рассматривал нацарапанный на штукатурке в коридоре календарь и делал там очередную засечку гвоздем. И мама забыла, но это ничего. Она поправится, и они отпразднуют сполна – главное, чтобы война закончилась. Хотя в очереди шепотом говорят, что это может быть не скоро, Федя уверен: наши вот-вот победят, надо просто еще чуть-чуть потерпеть.По дороге к Неве он пытается вспомнить, как этот день проходил у него раньше – и не может. В голове крутятся какие-то нечеткие образы, как куски хаотично нарезанной кинопленки: веселые мама с папой, новые коньки, каток… Ярко освещенная комната, тепло, и что-то очень вкусное… Пирожное?Федя сглатывает слюну и продолжает упорно шагать по набережной. Вот уже и спуск. Он знает одну хитрость: надо пройти чуть дальше, до береговой каменной опоры, где можно просто съехать с пустым бидоном по обледенелому склону. А возвращаться уже по этим ступенькам, другого способа подняться на крутой берег нет.
Сегодня под мостом что-то было не так. Еще сверху Федя разглядел, что в нескольких метрах от врезавшейся в лед опорной стены проделана небольшая круглая прорубь, а возле нее суетятся двое: какой-то пожилой мужчина и парень лет шестнадцати-семнадцати. Они в четыре руки тянули из-подо льда толстую веревку. Видно было, что это дается им с большим трудом. Федя добрел до места, откуда было удобно съезжать с косогора, привычно шлепнулся на снег, прижал к себе бидон и лихо скатился вниз, оказавшись на льду в двух шагах от людей с веревкой. Те не обратили на Федю никакого внимания. Теперь он заметил еще одного человека, это был паренек немногим старше его самого. Он сидел на корточках под пролетом моста, метрах в двадцати от берега, и удерживал такую же веревку. Рядом на льду змеился ее довольно длинный хвост, уходящий в маленькую лунку. Федю разобрало любопытство. Несмотря на холод, он остановился позади тянущих, пытаясь понять, что же тут происходит.
– Пошла, пошла! – вдруг хрипло заорал мужик. – Шибче давай, взяли!
Они с напарником изо всех сил вцепились в веревку, упершись ногами в лед, и в два приема вытянули из проруби какой-то длинный темный сверток, замотанный в рыболовную сеть. Федя всмотрелся и вздрогнул: это был человеческий труп.Само по себе появление из проруби покойника Федю ничуть не шокировало: за время блокады он насмотрелся на мертвецов, и смерть давно стала восприниматься обыденно. Окоченевшие, черные трупы валялись на каждом углу, у родственников чаще всего не было сил доставлять умерших на сборные пункты, а санитарные машины ездили нерегулярно.Вытащенный из проруби страшный предмет был трупом старой женщины, но это можно было понять лишь по длинным седым волосам. Лицо практически отсутствовало, на его месте шевелились десятки серебристых рыбок, терзающих острыми зубами черно-синюю плоть. Эти же рыбы гроздьями облепили обнаженную грудь и руки, извивались, сверкая тугими влажными боками. На морозе остро запахло свежими огурцами.Именно этот труп почему-то ассоциировался у Феди с трупом умершей в декабре бабушки. Она просто не проснулась однажды утром. Ее сухонькое потемневшее тело еще неделю лежало у них в квартире на балконе, пока мать не получила очередные карточки. А потом у них вдвоем хватило сил лишь на то, чтобы спустить бабушку с третьего этажа и оставить возле подворотни, рядом с еще несколькими такими же телами соседей. Направляясь за водой или еще по каким-то делам, Федя ненадолго приостанавливался возле обернутого в половик свертка у дворовой арки, который совсем недавно был его любимой доброй бабушкой, смотрел несколько мгновений, а затем брел дальше. На выражение эмоций не было сил, как у всех в ту страшную зиму, когда каждый миг дышал смертью. А через несколько дней всех покойников из подворотни забрала дежурная труповозка.Неизвестно, намеренно ли использовали труп как наживку или он нечаянно поймался в поставленную сеть – Феде было не до этих размышлений. Он как зачарованный смотрел на корюшку. Невозможно было поверить, что почти на расстоянии вытянутой руки – столько еды! Да еще какой! Рыбаки, к которым присоединился и парень у дальней лунки, принялись деловито отрывать корюшку от трупа и складывать ее в большую холщовую сумку. Наконец они заметили Федю.
– Тебе чего, пацан?
Федя молчал, не сводя глаз с корюшки. Пожилой посмотрел на него пристально: ввалившиеся щеки, анемичное лицо, которое уже не подкрашивал румянцем даже лютый холод, а в блестящих глазах – отчаянная мольба. Кашлянул, отводя глаза.
– Ладно, держи. Это ж вроде как общая рыбеха, она тут для всех питерцев плавает…
И, остановив движением руки возражения молодых подельников, кинул к Фединым ногам три небольших рыбки.Федя даже представить не мог, сколько одна такая рыбешка могла стоить на толкучке, где спекулировали продуктами, меняли их на ценные вещи. Потому что он никогда на толкучке корюшки не видел, хотя, если задуматься, это было странно: война или нет, а рыба-то из Невы никуда не делась. Может, просто ловить было некому? Но причина была в другом: ловля рыбы в блокаду почему-то считалась занятием спекулянтов, и замеченных рыбаков забирали в НКВД. Так что эта троица под мостом серьезно рисковала, но Феде это, конечно, было тогда невдомек.Он бросился подбирать сокровище, которое прыгало на льду, стараясь увернуться от рук. Рыбки были скользкими, но варежки помогли. За неимением другой емкости, Федя закинул пахучие дары в пустой бидон. И, сам не зная почему, вместо «спасибо», выпалил старику в лицо:
– А у меня сегодня день рождения!
– Ишь ты! – покачал головой рыбак. – И сколько ж стукнуло?
– Двенадцать.
– Ну, почти мужик. На тебе тогда еще, в подарок.
Он оторвал от шеи трупа жирную рыбешку и бросил на лед. Федя мигом закинул ее в бидон, сдавленно прошептал: «Спасибо, дяденька!» – и бросился к ступенькам на набережную, забыв про воду. Хотя теперь ее и набирать-то было не во что.Мать изумилась корюшке и со слезами называла Федю добытчиком. Она даже смогла встать. Федя чуть-чуть отогрелся и еще раз сгонял за водой. Рыбаков на набережной уже не было, только обезображенный труп чернел под опорой моста. Из одной рыбки они сварили шикарный суп, другую зажарили на олифе на ужин и съели вместе с потрохами и костями. А еще две Федя разделил на кусочки, упрятал в банку и заложил в снег, набившийся между оконных рам.Мамы не стало через три недели...
В середине марта Федю эвакуировали на Большую землю вместе с другими оставшимися сиротами ленинградскими детьми. А там до него дошло известие, что его отец, старший лейтенант Иван Егоров, последний из Фединых родственников, пал смертью храбрых на Западном фронте.
Федор Иванович опустил грабли и оглядел свой участок с расцветающими нарциссами и тюльпанами, будто увидел его впервые. Черно-белые кадры минувшего растаяли, уступив место ярким краскам окружающей реальности. Он затянул черенок вторым саморезом, постучал по скамье: грабли держались на славу. Отложил инструмент, поднялся и заспешил в дом, где уже заждались родные. Надо жить дальше, тем более сегодня такой праздник! А корюшка… Пусть это будет эпизод, который касается лишь его одного.
